– Это говорил мне также какой-то внутренний голос, – отвечала Мелисса, прижимая руку к своей вздымающейся груди. – Попробуй только, как сильно бьется мое сердце!
Эвриала, улыбаясь, исполнила ее желание, и при этом по ней пробежала холодная дрожь. Как прелестна и привлекательна была эта молодая девушка, и Мелисса показалась ей ягненком, который готов доверчиво бежать навстречу волку. Наконец, она отвела гостью в комнату, где был приготовлен ужин.
Хозяин дома не мог принять в нем участие, и в то время когда две женщины сидели друг против друга, почти не говоря и едва прикасаясь к кушаньям и напиткам, им было доложено о приходе Филострата.
Он явился от имени императора, который желал говорить с Мелиссой.
– В этот час? Нет, нет! Это совсем неподходящее дело, – сказала матрона, обыкновенно столь спокойная.
Но философ возразил, что тут нет места ни для малейшего противоречия. С императором сделался особенно сильный припадок страданий, и он приказал напомнить Мелиссе о ее обещании охотно служить ему, когда он будет нуждаться в ней. Ее присутствие, уверял он матрону, подействует благодетельно на больного, и девушке не угрожает ничто до тех пор, пока цезаря мучит эта невыносимая боль.
– Я не боюсь и охотно пойду за тобою! – вскричала Мелисса, которая еще при входе философа встала с ложа.
– Это хорошо, дитя, – сказал Филострат с теплотою; Но Эвриала с трудом сдерживала слезы, разглаживая кудри девушки и поправляя складки ее платья.
Когда она наконец простилась с Мелиссой и привлекла ее к своему сердцу, ей невольно вспомнилось ее прощание, происходившее несколько лет назад, с одною из ее подруг-христианок, перед тем как ликторы отвели несчастную в цирк для мученической смерти. Потом она шепнула что-то на ухо философу и получила от него обещание привести Мелиссу опять к ней, как только это будет можно.
Филострат действительно не чувствовал никаких опасений.
Когда незадолго перед тем ищущий помощи взгляд Каракаллы встретился с его полным участия взором, страждущий цезарь говорил только одно: «О Филострат, мне так больно!» И эти слова все еще отзывались в душе мягкосердечного философа.
Когда он затем пытался ободрить императора, взгляд последнего упал на камею, и он пожелал видеть ее поближе. Он внимательно и долго смотрел на нее и, возвращая затем философу, приказал ему привести живой портрет Роксаны.
Плотно закутанная вуалью, которую Эвриала накинула ей на голову, девушка пошла с философом через ряд комнат.
Там, где она показывалась, слышался шепот, который тревожил ее, и из некоторых комнат, остававшихся позади, доносилось хихиканье, и, даже выходя из большого зала, где друзья императора в большом числе дожидались его призыва, она услыхала за собою громкий смех, который испугал и возмутил ее.
Она уже не чувствовала той смелости, с какою явилась перед цезарем утром этого дня. Она знала, что ей следует остерегаться императора, что от него можно ожидать всего, даже самого худшего. Но когда Филострат по пути описал ей в теплых словах, как тяжко страдает этот несчастный, ее сострадательную душу снова повлекло к человеку, с которым, как она чувствовала и теперь снова, соединяло ее что-то необъяснимое.
Она повторяла теперь самой себе, что только она в состоянии ему помочь; и к желанию испытать истину этого убеждения, странность и неосновательность которого она сознавала сама, присоединялась менее бескорыстная надежда, что, ухаживая за больным, она найдет случай добиться освобождения отца и брата.
Между тем как Филострат пошел вперед, чтобы известить императора о ее приходе, она пыталась молиться тени умершей матери, но, прежде чем она успела настроить себя на молитву, отворилась дверь; Филострат молча кивнул ей, и она вошла в обширный таблиниум, слабо освещенный несколькими лампами.
Каракалла все еще лежал здесь, потому что каждое движение усиливало его страдание.
Как тихо было здесь! Ей казалось, что она слышит удары своего сердца.
Филострат остановился в дверях, она же на цыпочках подошла к ложу, боясь, что стук ее легких подошв может потревожить больного. Однако же, прежде чем она дошла до дивана, она снова остановилась и услышала жалобные стоны страждущего, а из глубины комнаты доносилось до нее мерное дыхание придворного врача и старого Адвента, которые оба заснули; затем послышался какой-то странный стук. Это лев ударял хвостом по полу, узнав ее и радуясь ее приходу.
Этот шум привлек внимание больного, и когда он поднял сомкнутые веки и увидал Мелиссу, с беспокойством следившую за каждым его движением, то тихо сказал, положив руку на свой лоб:
– У этого зверя хорошая память, и он приветствует тебя от моего имени. Ты должна была прийти, я знал это!
Девушка подошла к нему ближе и ласково сказала:
– Так как ты нуждаешься во мне, то я охотно пошла за Филостратом.
– Так как я нуждаюсь в тебе? – спросил император.
– Да, – отвечала Мелисса, – то есть нуждаешься в моем уходе за тобою.
– В таком случае мне следовало бы желать ради тебя страдать очень часто, – быстро заметил он, но затем жалобным тоном прибавил: – Хоть и не так ужасно, как сегодня.
По звуку его голоса было слышно, как ему трудно было говорить, и немногие слова, которые он приготовил, чтобы сказать Мелиссе что-нибудь любезное, причинили его потрясенным головным нервам такую боль, что он со стоном вновь опустился на подушки.
Теперь все снова казалось на некоторое время спокойным, затем Каракалла отнял руку ото лба и, как бы прося извинения, продолжал:
– Никто не может представить себе, что это за боль. И когда я говорю даже так тихо, каждое слово отзывается с шумом в моей голове.
– Так тебе следует молчать, – прервала Мелисса. – Если тебе будет что-нибудь нужно, то только кивни мне, я пойму тебя и без слов, и чем тише будет здесь, тем лучше.
– Нет, нет, ты должна говорить, – просил больной. – Когда говорят другие, здесь, вверху, поднимается стук, который раздражает меня, но твой голос мне приятно слышать.
– Стук? – спросила Мелисса, в которой это слово вызвало старые воспоминания. – Не кажется ли тебе также, что как будто молоток стучит над твоим левым глазом? Нет ли у тебя какой-то пронзающей боли в мозгу и не чувствуешь ли ты при этом дурноты, точно от морской качки?
– Так ты знаешь это мучение? – спросил удивленный Каракалла, и она отвечала тихим голосом, что ее умершая мать страдала иногда подобными головными болями и описывала их ей.
Каракалла снова опустился на подушки, начал шевелить засохшими губами и бросил взгляд на питье, предписанное ему Галеном. Мелисса, которая совсем еще ребенком ухаживала за милою больною, угадала, чего он хочет, принесла целебный напиток и дала ему пить.
Император поблагодарил ее взглядом. Но лекарство, по-видимому, только усилило боль. Он лежал без движения и хрипел, затем, стараясь переменить положение, тихо простонал:
– Мне кажется, как будто здесь, вверху, стучит железный молоток. Можно подумать, что и другие слышат этот стук.
При этом он схватил руку девушки и положил ее на свой горячий лоб.
Мелисса почувствовала под пальцами такое сильное и отрывистое биение пульса в висках, какое бывало у ее матери, когда она, Мелисса, клала свою холодную руку ей на болящий лоб, и, проникнутая желанием смягчить и уничтожить боль, она оставила правую руку на глазах страждущего. Как только он чувствовал, что одна рука ее становилась горячею, она клала на ее место другую, и, должно быть, это приносило больному облегчение, потому что его стоны мало-помалу прекратились, и, наконец, он сказал с благодарностью:
– Как хорошо это действует на меня! Ты… я знал, что ты поможешь мне. Здесь, вверху, становится совсем спокойно. Еще раз положи руку, девушка!
Мелисса охотно исполнила эту просьбу, и, заметив, что его дыхание становится все легче и свободнее, она призналась, что головная боль у ее матери часто облегчалась, когда она клала руку на ее лоб.
Император бросил на нее прояснившийся взгляд и спросил, почему она прежде не сказала ему о благодетельном действии этого средства.
Мелисса медленно отняла руку, опустила глаза и тихо ответила:
– Но ведь ты император, ты мужчина… а я…
Каракалла запальчиво прервал ее и ясным голосом сказал:
– Не то, Мелисса! Разве же ты не чувствуешь со своей стороны, что нас влечет друг к другу что-то иное, чем то, что обыкновенно соединяет мужчину с женщиной? Вот лежит камея. Посмотри на нее еще раз. Нет, дитя, нет! Это сходство вовсе не случайность. Пусть близорукие называют это суеверием и пустою фантазией, я знаю лучше. В этой груди живет по крайней мере часть души Александра. Множество признаков – я расскажу тебе об этом впоследствии – делают это для меня достоверною истиной. И вчера утром… я вижу теперь все снова перед собою… Ты стояла вверху, влево от меня, у окна… Я посмотрел вверх… Наши глаза встретились, и при этом я почувствовал в глубине сердца какое-то странное волнение… «Где я видел прежде это прекрасное лицо?» – спросил я сам себя. И ответ был такой: «Да, ты уже встречал ее чаще, чем теперь, ты знаешь ее!»
